Пралог

Беларусь — страна болот, а болота — место магии. Я сам — болото. Мелиорация, осушение болот в советское время, привела к бегству магических существ, испокон веков живущих в беларуских лесах. Мелиорация всей страны привела к бегству, смертям и пыткам, мучениям всех существ, населявших и населяющих Беларусь.

Сонца

Родной город — солнце. Солнце сквозь окна, июльский жар, проспекты все в золоте. Мінск — город Солнца. Это название, говорит нам пісьменнік Клинов, от планов создать из Минска «идеальный советский город», но для меня это про настоящее, вечное солнце. Мінск разрушали и перекраивали. Я видел, как старые, аккуратные домики на районе сносили — незаконно, конечно, очередной каприз. Жители намагалісь поднимать резонанс, писать жалобы, но всё равно ямы, рытвины, и клочки несчастной земли, и рёв бульдозеров надолго поселились под нашими окнами.

На кассете со свадьбы родителей застолье идёт по-беларуски. «У вас нет языка», «там все говорят на русском», «это диалект». Я обретал сознательность и наблюдал, как иллюзия свободы уходит туда же, куда и глупое, расплывчато-яркое детство.

Я оплакиваю все те другие, первые Мински, которых не видел и видеть не мог — но лучше, пожалуй, иначе. Думать, что он как ящерица, только сбрасывает вместе с кожей сразу всего себя. Недаром недалеко от дома, в парке, в конкретном месте, где через Свислочь переброшен мост, я всегда чувствовал что-то. Там вуаль, укрывающая нас от правды реальности, истончается до прозрачного. На плане выше грубой физики там шепчут, смотрят спокойно. Уже в эмиграции я узнал, что по легенде на этом месте был основоположен Мінск.

Хлебзавод

Лето. Первое воспоминание, если отмотать плёнку до самой катушки — вид сверху, с угла потолка на крошечную, пустую кухню. Как такового меня ещё не было. Проблема с памятью внетелесного, до-настоящего рода в том, что я никогда не могу уловить, когда впервые вспомнил тот или иной эпизод. Всякий раз я вспоминаю, что уже вспоминал, что такое было — и было ли?

Я помню, что уже вспоминал, как висел внетелесным сгустком сознания на кухне нашей первой квартиры. Помню, как слушал кассеты со сказками, и ещё Queen. Помню, как облезлый почтовый ящик начинал корчить рожи, стоило подойти близко. Помню соседского терьера с моим мёртвым именем — мы ходили гулять похожим маршрутом, во двор. Детский двор, горки и башенки, тогда ещё были огромной крепостью, сверкающей, яркой.

Во дворе — хлебзавод. Длинный будынак 1927 года. Тайник старого города, разрушенного за войну до самых костей. Каждый полдень двор наполняется запахом хлеба; спустя годы я ходил в магазин у подножья: там продавали свежее, только что из печей. Булки с маком и сахаром и ржаной чёрный хлеб — такого нет ни в Германии, ни в России. Там не умеют или не любят печь такой хлеб.

В 2022-м снесли хлебзавод. А может, и хорошо, что Мінску не впервой умирать, и хорошо, что всякий раз он появляется снова — и правда, сколько же можно плакать? И мы, беларусы: то есть, то как будто бы нет; одна нога там, другая здесь — в Европе, в Америке, в потустороннем, загробном. И скольких убили и убивали, пытали и вырезали, а мы всё равно ещё здесь. Існуем і змагаемся. Інойчы толькі існуем — але і то ўжо ня дрэнна.

Праспект

Ключевое место — центральный проспект, известный также как просто «Проспект». Был имени Францыска Скарыны, беларуского книгопечатника. Стал «независимости». Люди, садясь в такси, ещё долго говорили «Скарыны», и все, канешне, всё понимали.

Проспект — пушистые вербы на Пасху, кастрюля тыквенной каши, деревянный Иисус-барельеф. Не благостный, а измученный, с терновым венком в волосах. Проспект — серьёзная сталинка в шесть этажей; старая квартира. Половина окон — на широкий каштановый двор. Другая — на сам Проспект, центральную вену города. Главный МакДональдс и Універсам Цэнтральны со стойкой вдоль панорамных окон. Редкий мінчук не ел там пирожного, глядя на уличную мітусню — ещё более редкий не пил там стакашечку разливного. В школьные годы я любил взять бинокль и смотреть из окна на посетителей Універсама, подмечать знакомые лица, следить за течением драгоценной рутинной жизни.

Горад мой, я за табой сумую.

Школа

Смотрю на фотографию малого в Варшаве — древняя кличка, какой он уже малой — огромный, высокий, бородатый, ему уже тридцать лет; да и сам я уже не детсадовец, которого бабушка вместе с братом за ручку отводит в школу. В школе брат несётся к друзьям, а я глазею на мрамор лестницы, натюрморт на стене, на гигантских школьников, убегающих вверх, не смею подойти ближе и думаю: что там, за поворотом?

Первая учительница, проведшая по этой лестнице меня и других первоклассников. В 2020-м, несмотря на наблюдателей-выпускников (кого я помню ещё мелкотнёй), она не позволила ни им, ни горстке учителей следить за подсчётами. Закрывшись от всех, она лично подтасовала цифры, а потом через задние двери её выводил ОМОН, пряча от толпы. Мне снится иногда школа. Лабиринты лестниц, коридоров, дверей, цветные стены у каждого этажа. Первый — белый. Второй — бледно-мятный. Третий — оранжевый, персиковый даже. Четвёртый — едва сиреневый.

Во времена моих самых первых классов школьники ходили иногда с концертами в поликлинику по соседству. Пока скрипачи разыгрывались на сцене актового, я сбежал от какофонии звуков в коридор. Там симпатичный, значительно старший мальчик — класс, вероятно, девятый — учил одноклассниц вскидывать одну бровь. Я подслушал, попробовал, научился. Его имя — Игнат. После школы Игнат учился на режиссёра, или просто серьёзно увлекался кино. Несколько месяцев назад меня настигла стандартная запись посольства Британии в Минске: «во время протестов 2020 года был незаконно задержан и до сих пор за решёткой молодой безвинный мужчина. Free him». Теперь Игнат сидит в тюрьме.

Сям'я

Недавно на первом и последнем свидании беседа зашла о семье. Глядя на карандашный набросок Альп на горизонте, я сказал: "I had an honour of knowing my great-grandmother". Тема свернулась, беседа ушла в кино, человек исчез за кулисами моей сцены, но я думаю об этом сейчас. Она была молодой прабабушкой, я знал её долго. До конца сохраняла рассудок, но в какой-то момент время для неё замерло: я навечно остался в старшей школе, а родители — в браке.

Она любила рассказывать, а я слушать: бесконечная фабула, семейный фольклор, музей мест и лиц, обглоданных временем. Когда она говорила, мы были уже ў західній Україні. Сад, собака, застолья друзей и соседей, фортепиано, бильярдый стол — я слушал её столько раз, но всё равно запомнил так мало. Она работала психиатром, и в ящике её старого мебельного набора, ещё оттуда, грудились ампулы, склянки, шприцы, стетоскоп. На стене висел портрет прадеда, ушедшего куда раньше; в однушке жались остатки былого великолепия, семейного золотого века.

Я думаю: если бы всё сложилось не так? Как поживает та параллельная моя семья, где никто не уехал, где всё сошлось по-другому, где Західна Україна — не летопись, а сегодняшняя реальность? Меня там, конечно, нету — а есть ли война? Что сказала бы баба Рая, узнав, куда летят русские бомбы? Может, и к лучшему, что её хрупкой душе не пришлось наблюдать?

Я выбираю ставить в центр памяти не последний период, где по ночам на кухне шуршали мыши, а другое, раннее, вечно-летнее. Как она в длинном платье возвращается с рынка, как ходит на реку, как смотрит глупости по телевизору, как печёт плюшки в нашей первой минской квартире. Как мы вместе готовили стол, расставляли бокалы из «праздничного сервиза», смотрели фотоальбомы — новый эпос за каждым снимком. Я садился на старый чёрный диван, и просил её рассказывать снова о том, как всё было, наивно уверенный, что ничего никогда не забуду.


2023
Ч. П.